На молекулярной кухне

Ты не подписывал с системой того контракта, который она тебе каждый день предъявляет...
Фото Михаила Бойко

С финалистом премии «Нонконформизм-2011» левым общественным деятелем Алексеем ЦВЕТКОВЫМ (младшим) беседует Михаил БОЙКО.

– Алексей, как бы вы определили слово «нонконформизм»?

– Есть люди, которые хотят социализации, но у них не вполне получается, и потому они несчастны. Есть люди, которые хотят социализации, осваивают писаные и неписаные правила, используют их и добиваются успеха, и потому им есть чем гордиться. И, наконец, есть люди, которые не хотят социализации, сводят ее к ритуальному минимуму, выбирают другие правила и цели, «не принятые» окружающим обществом. Они носят в себе альтернативную версию человека и соответственно другой, конкурирующий, проект общества. Видимо, их и стоит отнести к «нонконформистам». Такой «нонконформизм» дает тебе лично те новые чувства, не имеющие еще имен, к которым стремились Рембо и вся авангардистская линия в искусстве. Но всем нам вместе он дает шанс оказаться однажды в новом обществе без классов, стоящих на плечах друг у друга, в обществе, о котором писал Маркс и все последующие левые.

В ситуации позднего капитализма для схватывания происходящего не подходит большинство прежних слов, из них вылупляются новые смыслы, новые чувства охватывают многих людей, новые отношения возникают между ними. Будущее – это сенсационное сочетание всех прежних, хорошо знакомых нам деталей. Когда у вас есть альтернативная оптика, это как молекулярная кухня: меняется вкус всех знакомых вещей. Любая Леди Гага может стать революционным манифестом, если вы уже готовы его услышать: мы все родились звездами!

Нонконформист сегодня – это тот, кто чувствует все это кожей, через кого говорит с нами самое главное противоречие нашей ситуации. Тот, чья рука уверенно превращается в топор, чтобы он разбил свою скорлупу изнутри и встал во весь рост, как в даосском мифе о сотворении мира. Тот, кто философствует топором. Тот, кто готов выложить этот мир для бесплатного скачивания в общий доступ.

– Как отличить «имиджевого» нонконформиста от подлинного нонконформиста?

– Самое сильное из известных мне удовольствий – сунуть факел дьяволу в пятак, насладиться паникой в его полицейских глазах и перепуганным криком его оскорбленного рыночного рыла. Все остальные известные мне виды удовольствия гораздо слабее. Когда я думаю о том, сколько раз я упускал свой шанс испытать этот ни с чем не сравнимый, безусловный кайф, настроение портится. Но когда вспоминаю те моменты, которые не были упущены, это лучше всего поддерживает в жизни.

Нонконформизм – это реальные перемены в себе и в ком-то вокруг. Проблема не в том, чтобы нарушать любые правила, а в том, что эти правила тебя не устраивают. Ты не выбирал их. Ты не подписывал с системой того контракта, который она тебе каждый день предъявляет. Если так, ищи себе подобных и готовь с ними подкоп под стену. Тут важнее всего не откладывать: ну я же еще школьник, я всего лишь студент, у меня теперь маленький ребенок, я боюсь потерять работу, я еще в Гоа не слетал┘ Чем дальше ты откладываешь, тем это сложнее сделать и тем ты слабее. Нужно сегодня, сейчас начать делать все, что ты собирался, боялся, откладывал и обещал сам себе. Нет никакого завтра. No Future – это не разочарование в будущем, а прямой призыв действовать здесь и сейчас. Создавать обстоятельства, а не подчиняться им. Самому быть обстоятельством, которое многим придется учесть.

– Может ли быть нонконформистская премия?

– Вполне. Это только моралисты делят все на правильное и неправильное, хорошее и плохое, а диалектик знает, что любая система, любая вещь отрицает саму себя. Все линии исторических фронтов проходят не между людьми и не между институциями, но сквозь них, разделяя жизнь, чувства, мысли людей на части, отрицающие друг друга. Почему бы и не быть нонконформистской премии, вопрос только в том, кто ее получает и как она используется.

– Ответит ли Россия на стоящие перед ней вызовы?

– Еще года полтора почти все здесь будут спать. В 2012 году, после всех выборов, возможно, зазвенит будильник, элита расколется, вся сказочная тайга подхватит песню химкинского леса и может начаться очень веселое десятилетие, в результате которого Россия как нечто цельное может запросто перестать существовать, так что и отвечать на вызовы будет некому.

Лично я предпочел бы жить в мире с предельно рациональной, то есть не рыночной, экономикой, адресатом которой является общество, а не отдельный потребитель, но с предельно иррациональной, непредсказуемой, индивидуалистичной, нарушающей вчерашние границы культурой. Политическое поле стало бы неким местом выяснения отношений, диалога между такой культурой и такой экономикой. Но это лишь умозрительная модель, лучшая из известных мне целей. Всю мою сознательную жизнь наше общество становится не ближе, а дальше от нее. Тем интереснее на нее работать, культивируя в себе ослиное упрямство и упорствуя в своих любимых заблуждениях.

– Почему российские интеллектуалы в большинстве своем настроены антисоциалистически (вы это констатировали в «После прочтения уничтожить»)?

– Несколько раз потом я возвращался к этой главе и каждый раз понимал, что мой диагноз, к сожалению, актуальности не утратил. И вот, наконец, я могу определенно констатировать: все изменилось за последнюю пару лет – у нас достаточно молодых левых теоретиков, художников, критиков, переводчиков, и все они активно действуют – от Арсения Жиляева до Ивана Бражкина, от Пензина и Тимофеевой до Сафронова и Кирилла Медведева с его уникальным издательством. Или питерская группа «Транслит» с Пашей Арсеньевым. Я мог бы назвать еще десяток фамилий. Они делают очень многое из того, что я когда-то собирался сделать. Выросло новое поколение интеллектуалов, у которых нет той аллергии на марксистскую лексику и логику, которая есть почти у всех, кому за сорок. Это был чисто поколенческий вопрос, и он решается у нас на глазах.

– Какова, по-вашему, роль «старых левых» в сложившейся политической системе?

– Ресурсом «старых левых» была ностальгия пенсионеров по «советскому порядку» и недовольство малоимущих потерянными льготами. Но испытывающих «советскую ностальгию» пенсионеров остается все меньше, а малоимущие, особенно их новое поколение, нашли себе гораздо более внятных и актуальных националистических лидеров.

Те, кого можно отнести к «старым левым», пытались стать охранителями фрагментов социального государства, которые достались нам от СССР. Они могли бы лечь эдаким тормозящим бревном на пути приватизации всего и вся, на пути товаризации мира. Но они очень плохо справляются даже и с такой консервативной ролью. Например, абсолютно беспомощными они оказались перед нынешними реформами, превращающими образование в классовую привилегию. Я видел в третьем мире, в Палестине, например, там детей учат только читать, писать, четырем математическим действиям и основам правильной веры. Но разница в том, что палестинцы делают все, чтобы выкарабкаться из такого положения, а наша власть делает все, чтобы загнать в него население, избавив общество от излишней грамотности и мешающих знаний. Даже с самой конформистской и буржуазной точки зрения это самоубийственно. Первое же поколение после этой реформы даст миллионы малограмотных наемных работников, а такое общество не конкурентно и обречено на все виды зависимости от соседних стран, где образование является не услугой, а правом каждого, где оно почти выключено, автономно от рыночных отношений и во много раз более доступно. Логика тех, кто эту реформу придумал и проводит, элементарная: снять с государства расходы на образование, распилить деньги, выделенные на реформу, и свалить из этой «некультурной» и «варварской» страны туда, где эти деньги можно спокойно тратить.

Но вообще-то я давно уже не делю левых на «старых» и «новых». Это разделение было актуально полвека назад, когда они активно конкурировали. Внутри левых с самого начала было два полюса: один богемный, анархистский, антиавторитарный и авантюрный, другой партийный, иерархический и склонный к планированию. И называть один из них «старым» – это историческая подмена. Революция победит тогда, когда перестанет выключать кого-то и даст место и занятие всем.

– Что такое контркультура?

– Слово, которое ввел в обиход, кажется, Рейч или Роззак, или кто-то еще из американских гуманитариев, встречавшихся в кафе «Синий Единорог» в Хейт-Эшбери. Пафос конца 1960-х – это новые отношения между мертвым и живым, новые формы коллективности у Лири и Кизи, общее чувство, что скоро все превратятся в бодхисатв и окажутся за пределами любых «да» и «нет» формальной логики.

Сегодня, когда система, как никогда, уверена в своем абсолютном экономическом и ментальном контроле над людьми, в своем вечном безвариантном существовании, отдельные партизанские вылазки могут происходить везде. Нет больше не включенных групп, к которым можно было бы примкнуть или взывать, и потому больше нет культуры и контркультуры. Одни и те же люди получают главные художественные премии и сидят за экстремизм в тюрьме. Одни и те же люди работают политтехнологами, пиарщиками, пишут в гламурные журналы и сознательно готовят крушение и упразднение всей системы, которая их кормит. Линия фронта проходит везде, когда система тотальна и всех включила. После того как капитализм остался без организованного врага, каждый лично получает шанс оказаться его врагом. У каждого менеджера и чиновника есть внутри головы враг их привычной идентичности, имеющий шансы вырваться на свободу. Сегодня человек приносит прибыль в офисе, а завтра выгружает порно на уличный рекламный экран. Любой пижон, любой клоун может вдруг обернуться к нам своим вторым лицом, стать шаровой молнией бунта. Любой менеджер, почитывавший на досуге Паланика с Пелевиным, может стать внезапной проблемой для своих хозяев. Каждый, кто сделал что-то для системы, для власти, для рынка, для воспроизводства неравенства, может захотеть вдруг забрать отданное назад, совершить акт экспроприации самого себя, украсть себя с их прилавка, устроить акцию освобождения, потлача, принести жертву своему светлому хаосу, а не их темному порядку.

Будут ли это акции точечного отчаяния, личные революционные ситуации, разрывы «нормальности», обсуждаемые в блогах, персональные драмы не рекомендованного выбора? Останутся ли они гностическим созвездием бунта во тьме власти мира сего или это будет повсеместная общественная мутация, переход из предыстории в историю людей? Я не знаю, и никто не знает. Никто не знает той степени развития средств производства, того информационного уровня, который позволит перейти от личного бунта к реализации общей утопии. Но для меня и большой разницы нет. Если мои личные истина, опыт, вывод, надежда не совпадают с направлением движения большинства, это наполняет меня приятным снобизмом, лирическим ощущением невозможности быть свидетелем собственной победы, а если вдруг совпадает, то получаешь чувство происходящей сейчас общей, а не частной истории. Я хорошо себя чувствую в обоих случаях.