Свидетель, сочинитель, пародист

Как тут устоять?
Фото Ирины Казеевой

Березин писал про себя – я обозреватель. Обозреватель всего. Это очень точное описание его стиля и манеры. Он действительно интересуется всем. Он действительно способен на широкий охват и обобщение. С прозаиком Владимиром Березиным беседует Михаил Бойко.

– Владимир, как на вас повлияла учеба на физическом факультете МГУ? Меняют ли занятия физикой способ восприятия мира?

– Занятия чем бы то ни было меняют способ восприятия мира. Дело за тем, насколько это нам нравится. Физический факультет – это любовь моя, а Татьянин день – персональный праздник. Это был и есть праздник равных, тех поколений, что рядами валятся в былое, в лыжных курточках щенята – смерти ни одной. То, что ты уже летишь, роднит с тем, что только на гребне, за партой, у доски.

И вот ты, как пес облезлый, смотришь в окно – неизвестно кто из списка на манер светлейшего князя останется среди нас последним лицеистом, мы толсты и лысы, могилы друзей по всему миру, включая антиподов, Миша, Володя, Сережа, метель и ветер, время заносит нас песком, рты наши набиты ватой ненужных слов, глаза залиты, увы, не водкой, а соленой водой, мы, как римляне после Одоакра, что видели два мира – до и после, и ни один из них не лучше.

Кто-то шепчет, что в Москве один Университет, и мы готовы согласиться с неприятным персонажем – один ведь, один, другому не бысти, а все самое главное записано в огромной книге мертвой девушки у входа, что страдала дальнозоркостью, там, в каменной зачетке на девичьем колене, записано все – наши отметки и судьбы, но быть тому или не быть, решает не она, а ее приятель, стоящий поодаль, потому что на всякое центростремительное находится центробежное. Четвертый Рим уже приютил весь выпуск, а век железный намертво вколотил свои сваи в нашу жизнь, проколол время стальными скрепками, а мы пытаемся нарастить на них свое слабое мясо, а они в ответ лишь ржавеют. Навсегда над нами гудит в промозглом ветру жестяная звезда Ленинских гор, спрятана она в лавровых кустах, кусты – среди облаков, а облака так высоко, что звезду не снять, листву не сорвать, прошлого не забыть, холодит наше прошлое мрамор цокольных этажей, стоит в ушах грохот дубовых парт, рябят ярусы аудиторий, и в прошлое не вернуться┘

Уф. Это, правда, концовка одного моего рассказа, да только если это здесь не выкрикнуть, когда меня спрашивают, то когда же еще?

– А экономические науки – это тоже фальстарт? Пригодились ли вам полученные знания?

– Пригодились, конечно. Для начала надо сказать, что я работал несколько лет консультантом по экономике. Это, правда, было лихое время – и это были такие «немецкие консультанты с копытом», но если бы я экономике не учился, то никогда бы не написал пару книжек по истории советской промышленности, а это тема такая, что только держись! Причем послевоенная экономика в отличие от, скажем, эпохи индустриализации мало изучена. А я так вообще интересовался автомобилестроением – вот где царство мифов и народных легенд.

– В последнее время очень часто многие критики подаются в прозу (Курицын, Бавильский, Басинский и т.д.). Можно ли выделить их романы из общей массы по какому-то признаку (кроме, конечно, цеховой принадлежности авторов)?

– Мне кажется, что это не односторонний процесс. Поэты и прозаики радостно рвутся в бой на арене публицистики – всякое «немогумолчать» никогда не исчезало. И сейчас поэт Цветков пишет какие-то эссе, фантаст Лукьяненко ведет колонку во «Взгляде», Улицкая публикует эпистолярий с Ходорковским, да их много, примеров-то. Просто это пространство едино – не говоря уж о том, что мне кажется, что критики в традиционном понимании сейчас нет. Есть рецензирование и академическая филология. Вон, великий Немзер, вот он, наверное, последний критик – но все равно он что-то вроде генерала Брусилова среди большевиков: эпоха сменилась. Критиком сейчас ошибочно называют человека, что пишет о книгах.

Итак, с терминологией какая-то каша. Термины замещены фамилиями.

Наверное, на «критиков-писателей» как-то должно влиять то, что они пишут, прочитав предварительно, и постоянно при этом читая множество книг. Но вот сказать однозначно, упрощает ли это задачу писателя или усложняет, – я не могу.

– Что потеряла русская литература в нулевые годы по сравнению с 90-ми? И что приобрела?

– Есть очевидные потери и неочевидные (то же касается и приобретений). Во-первых, резко уменьшились тиражи – и если раньше пятитысячный тираж казался жуткой неудачей, то теперь он, наоборот, многих устраивает. Ну и с толстыми журналами понятно что.

Приобрела литература, кажется, только Сеть. То есть литература приобретала Сеть, сетевую коммуникацию все 90-е и теперь в нулевые, без этого типа чтения и этого типа отклика уже никуда не деться.

Внезапно обнаружилось, что в Сети полно писателей. Но сетевые графоманы оказались чрезвычайно скучны с их огромными романами и заунывными поэмами, выложенными на гигантских коллективных сайтах. Куда интереснее люди, занимающиеся своими делами – политикой, фотографией, врачеванием людей и животных. Они садятся за клавиатуру и рассказывают свои и чужие истории, и они, придуманные или взятые из жизни, оказываются интереснее тех, что сделаны «как в литературе». Это не пресловутые «ударники», которых двигали в литературу лет 80 назад, не документалистика, а просто умные люди, что связно выражают свои мысли. Им вовсе не сдалась сомнительная литературная иерархия, но это и есть настоящая литература.

Показательно, что в последний год нулевых начался бум букридеров. Посмотрим, чем он кончится. Возможно, после нулевых все радикально изменится – посыпятся издательства, изменится сама структура продажи текстов. Авторское право начнет реформироваться.

Может, это убьет литературу, какую мы знаем. А, может, и нет.

В любом случае предсказание больших перемен – дело благодарное. Что там через 10 лет произойдет, непонятно, доживут не все, а сейчас слушатели чрезвычайно оживляются.

– Вы согласны, что центр тяжести литературной критики перемещается в блоги?

– Я бы так не сказал. Да, многие профессиональные рецензенты дублируют свои тексты в блогах, но основной шум там создает то, что называется «читательские отзывы». То есть это то, что раньше было «письмами в редакцию».

– Кто из коллег-критиков вам наиболее интересен и почему?

– Мне все интересны, со многими я дружу, так что никого выделять не буду. Тут ведь, как я сказал, жизнь критики сейчас не та, что в XIX веке, и даже не та, что в XX. Объектом культурной полемики становится все – книга Пелевина, фильм «Аватар», ревизия результатов Второй мировой войны и нанотехнологии. И часто пишут об этом одни и те же люди.

– А как вы ответите на самый главный вопрос: «Зачем?» Зачем вы пишете? Для кого? Что есть в ваших произведениях, чего нет в терабайтах обрушивающейся на нас информации?

– Это вы задаете не один главный, а четыре важных вопроса. При желании их можно превратить в 10 важных вопросов. Или в 20.

Я отвечу лишь на частные – во-первых, мне очень хочется записать происходящее вокруг. Но я понимаю, что документалистика, сколько бы она ни была удивительной, это не литература. Всегда хочется развить сюжет, додумать его, перевернуть с ног на голову. Тот же случай с известными литературными сюжетами: их не то четыре, не то 12, не то 36, но варьировать их можно бесконечно. Я вот сделал такую книгу «Птица-Карлсон» – ее можно назвать книгой пародий (пародии ведь не нарушают авторского права, а я стараюсь никого не обидеть). Так вот там «человечек, похожий на Карлсона» оказывается то Чичиковым, то Мефистофелем, то Карамазовым, а то Гамлетом. И получается, что все эти сюжеты (даже так причудливо сочетаясь) описывают жизнь. И результаты эксперимента я должен записать и доложить.

Точно так же и со всем окружающим. У меня давно сложилась такая позиция свидетельствования. У меня и программный роман так называется – «Свидетель». Хороший роман, про 90-е годы как раз, я за него отвечаю.

– Вас посещают мысли о тщетности писательского труда?

– Да, меня ужас жизни посещает регулярно. Есть две такие цитаты: одна приписывается Ахматовой: «Нет бесстрашных людей, есть только люди с недостатком воображения», другая: «Летопись будничных злодеяний теснит меня неумолимо». Это уже из Бабеля.

С воображением у меня все нормально, и неумолимость я вижу четко. Наверное, есть некоторое количество людей, что надеются, что будет, как в магазине: написал текст, и мир улучшился ровно на такую же величину. А ничего этого не будет, мир будет по-прежнему прекрасным, жестоким и неприспособленным для счастья.

Но смысл сочинительства в сочинительстве. А вот на что жить – это великая тайна, пусть ее мне откроют.

– Может быть, с самого начала стоило заниматься только прозой?

– Может. Но ведь проза совсем не то, что горячие пирожки. Путь ее к читателю труден, в этой атаке немногие тексты добегают до читательских окопов. Мне как-то передали посмертный привет от критика Агеева. Вернее, это был совсем не привет, а такая сердитая фраза: «Он был очень недоволен, что ты вместо того, чтобы писать свои книги, рецензируешь чужие». Я ужасно возгордился, но у меня есть оправдание – на художественную литературу было множество рецензентов, всяк норовил написать про Сорокина и себя показать. А я писал про словари и справочники, про мемуары и военную историю. Тут все впрок шло, это было такое, длиной в 10 лет дополнительное образование. Сейчас вы спросите «зачем»? А затем. Познание мира нужно само по себе.

– Чем объясняется ваш интерес к массовой литературе и особенно фантастике?

– Мне всегда было интересно, как делается формульная литература. Масскультом люди приличные брезговали, так что сразу было понятно, что вся философия и социология будет делаться там, а вовсе не в темах, заявленных приличными людьми.

А в фантастике в 90-е происходило множество интересных процессов – там все было интересно: от «Ночного дозора» до «Посмотри в глаза чудовищ» Лазарчука и Успенского. Потом приемы рассеялись: сейчас нет успешного писателя, не написавшего что-то с элементом фантастического. Самые востребованные сюжеты – именно фантастические, причем и в кинематографе и в литературе, и в массовой культуре, и в замкнутой элитарной.

Еще у фантастов было живое общение в Сети, конвенты-сходки, превратившиеся в вакхические праздники, девки пригожие... Возвращение в молодость и беззаботность. Как тут устоять?

Вот писать такую прозу, что можно было печатать под рубрикой «фантастика», я стал совсем по другим причинам. Потому, наверное, что я в жизни мистики не люблю, она вся там – в прозе. Вот представьте себе электрика из РЭУ, что ничего не починил, нарисовал пентаграмму на полу, зажег свечи – и ну бормотать, что во всем виновата ваша дурная карма┘ Гнать его взашей! А вот рассказ, что так начинается, может быть толковым. А уж как я люблю альтернативную историю!

– Над романом «Путевые знаки» витает дух Джеймса Джойса...

– Да там кто только не витает. Джойс выплыл у нас в разговоре потому, что там я счислял эпизоды по Гомеру – герои сперва прячутся во чреве коня, то есть Медного всадника в разрушенном Петербурге, переживают какие-то приключения, а потом отправляются в долгую дорогу домой. Действительно, один читатель написал: «Мне понравилось, но не понравилось, что автор – плагиатор. Вот у него там герои встретили сумасшедшего одноглазого ракетчика, тот приютил их в бункере, а потом одного из них съел┘ Я это уже где-то читал». Знал бы он, что там все эпизоды такие, и не только из Гомера. Но я думаю, что все правы, и читатели масскульта, что хотят предсказуемого, и писатели, что пытаются протащить в «Макдоналдс» пряники и оливье, это все на пользу дела.

Литература – это дело веселое. Сочинительство – это такое счастливое состояние. Это ощущение особенно важно в те времена, когда институт чтения как времяпровождения исчезает.