Михаил Бойко Безумный – это не тот, кто говорит, что он Наполеон, безумны те, кто относятся к его заявлению всерьез. Безумны не те, кто обещают чудеса, а те, кто верят в голословные обещания. Об этом – капитальный труд профессора Санкт-Петербургского государственного университета Эдуарда Колчинского «Биология Германии и России–СССР». Вывод, который напрашивается после прочтения этой книги: мир можно познать, только применяя к нему противоположные системы описаний, а потому наука способна развиваться только в условиях свободы дискуссий.
В начале XX века ученые СССР и Германии оказались перед необходимостью приспосабливаться к идеологическому климату. Для большинства из тех, кто с готовностью пошел на сделку, идеологическое подвенечное платье оказалось погребальным саваном. Молодые «диалектизаторы» и «пролетаризаторы», сгонявшие дореволюционных «спецов» с насиженных кафедр, думали, что освобождают их для себя. Оказалось, что «колебание» вместе с линией партии не обеспечивает выживания. При малейшей смене «курса» первыми гибли как раз наиболее активные пропагандисты официальной идеологии. Ящерицы, решившие погреться под солнцем диалектики, сгорели, и только юркий Деборин, отбросив хвост, укрылся в академической расселине. В то же время многие ученые, заклейменные за идеализм еще в 1920-е годы, не только не были арестованы, но даже удостаивались высших государственных наград. Высшая справедливость?
В Третьем рейхе биологи были вынуждены считаться с идеями национал-социалистов, обсуждать которые, по выражению Марка Алданова, было все равно что обсуждать идеи саранчи. Победа этих идей оказалась возможной только в травматическом вакууме Веймарской Германии. Когда немецкие войска вступали в 1940 году в Париж, мало кто из немцев в патриотической эйфории задумывался: а стоит ли Париж черной мессы? Чудовищные человеческие жертвы оказались совершенно напрасны. Антропологам-модельерам так и не удалось сверстать в расовых ателье «арийца от-кутюр». В конце войны самоуверенные немецкие интеллектуалы с безупречными черепными индексами вели себя подобно муравьям, накрытым оползнем истории. Но самое страшное заключалось не в том, что в трагических перипетиях погибла военная мощь Германии, а в том, что погибло представление о Германии как доминирующей в мире этической силе, стране «поэтов и мыслителей».
А ведь история могла повернуться по-другому: были все предпосылки, что генетика, евгеника и эксперименты над людьми расцветут именно в Советской России. Ни в одной стране мира «Евангелие от Дарвина» не было встречено с таким энтузиазмом. Мало кто знает, что критик Дмитрий Писарев с помощью дарвинизма оправдывал революционную борьбу и террор. После революции в советской науке пышным цветом расцвели «социалистическая (пролетарская) евгеника», «антропотехника», «социальная гигиена» и другие экзотические школы. А знаменитый генетик Александр Серебровский даже призывал к «нацификации», правда, не научных кадров, как в Германии, а терминологии: ген он предлагал называть «деем», хромосому – «дееносицей», полезную мутацию «добродеем», а вредную – «лиходеем».
В результате «культурной революции 1930-х» в советской науке развелось слишком много «вредных мутаций» – лиходеев. Тем, кто пришел на место репрессированных, пригодились уроки диалектики. Освоив «двойную бухгалтерию смысла», они научились прикрывать неприятие системы верноподданнической фразеологией. Чем это закончилось для страны и науки, мы все хорошо помним.
Вторая книга – «Русские идеи и русское дело» профессора Высшей школы народных искусств Сергея Лебедева – посвящена злободневному вопросу: почему в отличие от всех других людей только политики и политологи не могут определиться, где «право», а где «лево»?
Дарья Гармоненко 
